Воспоминания (продолжение)

     Но моя служба в войсках МВД СССР — это иная тема разговора. А теперь продолжу повествование и о священниках, разделивших ужасную участь о. Капитона. Первым из них надо назвать священника из села Рыбкино, одного из районных центров Мордовии, отца Иакова, фамилии которого я, к большому сожалению, не знаю, ибо в те далекие времена, мы, его поклонники, никогда и никто этим не интересовались, а попросту именовали его отец Иаков Рыбкинский. Так, кстати, называл его и о. Капитон, которого в свою очередь, молящиеся и поклонники называли отец Капитон (или батюшка) Кушкинский. Точно также как — отец Иоанн Атюрьевский, отец Варфоломей Краснослободский (или еще проще «городской» и т.п.).

     Итак, об отце Иакове Рыбкинском. Знакомство мое (а вернее наше) состоялось при посредстве той же вездесущей матушки Ирины, как я уже выше сказал, мантийной монахини из Дивеева. Она уже хорошо знала о. Иакова, ибо до этого нередко бывала у него на службах. А потому принимал он ее и всех, приходящих к нему с ней, с каким-то особым расположением, хотя особо ласковым он, видимо, не бывал ни с кем: он был человеком и священником строгих правил и особой лаской никогда никого не баловал.

                                             Священник о.Иаков Рыбинский, 1942 год

     Жил отец Иаков тогда у племянницы; своей семьи в то время, насколько мне известно, у него не было. В доме этой же племянницы (очень большом, вместительном и красивом) о.Иаков совершал и службы, отправлял церковные требы. Дом этот был почти еще новым, построен он был чисто с мордовским искусством: тесовая крыша, фронтон, украшенных резьбой по дереву, такие же красивые резные наличники на окнах. Стоял дом над оврагом, заросшим кустарником, и не в ряду улицы, как это бывает обычно, а как-то особняком. И подход к дому был не с улицы, а со стороны оврага по особой дорожке и мостику, перекинутому через овраг. С улицы этот дом не сразу был и виден, но молящимся этот дом был известен, как и сам отец Иаков.

     Один я никогда у о. Иакова не бывал, а всегда либо с матушкой Аришей, либо с другими молящимися — поклонниками о. Иакова. Бывали у него и мои бабушки Василиса и Евдокия и моя мама, и ее сестры, мои тетки Мария и Татьяна, кстати, обе девственницы, и другие мои односельчане. Иногда мы ходили на молитвы к о. Иакову сразу целой толпой, человек 7—10. Всего однажды на моей памяти водили мы с матушкой Аришей к о. Иакову и о. Капитона. Причем, учти, читатель, ходили-то ведь всегда пешком, ни о каком транспорте тогда и речи не могло быть. А ведь расстояния-то преодолевали немалые. Например, от моего села Слободских Дубровок, до Рыбкина считалось почти сорок верст, а от Кушек, где жил о. Капитон, следовательно, 60 верст. Выходили обычно рано и в хорошую погоду 40 верст преодолевали за день (день начинался с 5-ти часов утра), успевая в Рыбкино на вечернюю службу. Отстояв ее, ночевали у знакомых, а иногда и у о. Иакова, если было не очень много молящихся. Племянница его размещала нас либо на полу («впокат»), если было лето, либо на огромной печи, если дело было зимой. Но у матушки Ариши в Рыбкино было много знакомых, всегда ее тепло принимавших, а с нею и нас, ее попутчиков.

     Памятными были для меня посещения о. Иакова, а вернее, паломничества к нему. И сам он, и его службы были какими-то не похожими на службы и приемы у отца Капитона, у которого я чувствовал себя свободно и вольно, как дома.

     Другое дело у о. Иакова. Еще не переступив порога его дома- церкви, я уже ощущал богобоязненный страх. При встрече взглядами, я чувствовал, что о. Иаков видит меня насквозь, читает мои мысли и знает оба мне, и о других всю подноготную. В таком душевном состоянии я пребывал у о. Иакова уже при первом его посещении и поделился своими мыслями с матерью Аришей. Она при этом многозначительно улыбнулась и призналась, что при встрече с о. Иаковым, она ощущает себя также, как и я. Только много позже, примерно через год, я понял, когда от отца Капитона узнал, что отец Иаков Рыбкинский обладает великим Божиим даром прозорливости, что вскоре и подтвердилось при следующем нашем паломничестве в Рыбкино.

     Свидетелями всему происшедшему были все, кто вместе со …(небольшая часть текста отсутствует).  Как известно, суббота перед Троицей — это родительская суббота и, хотя храмов и священников негде было и поглядеть, но отдельные островки благочестия все же оставались, а верующий христианский народ, пусть и в тайне, продолжал почитать все церковные праздники и уж особенно такие, как Троица и родительская суббота перед ней.

     Итак, вышли мы (человек 12) из села Слободские Дубровки утром в Троицкую родительскую субботу. Время было раннее, часов 5 утра. Пройти нам надлежало не менее сорока верст (т.е. по современному километров 45). На плечах у каждого из нас были небольшие котомочки с немудреной едой, а в руках у всех посохи, ибо путь наш лежал через несколько сел и деревень, а в деревнях на улицах везде собаки. Оттого посохи нам служили двойную службу: и как опора при ходьбе, и как оружие против собак.

    Ватага наша состояла из верующих женщин средних лет. Самым молоденьким был я, я же был и единственным представителем «сильного» пола. Возглавляла нашу ватагу паломников, как всегда, матушка Ариша — стройная, высокая, в монашеском облачении, но очень ласковая и обаятельная мордовка-мокшанка.

     Итак, как я уже сказал, путь наш до Рыбкино был длинным и нелегким. Шли мы по проселочным дорогам, стараясь, по возможности, сокращать путь. Время уже приближалось часам к 12-ти дня. Часов-то у нас, разумеется, не было, но по стоянию солнышка можно было сориентироваться; я это умел, ибо три лета подряд пас стадо, а пастух весь световой день определяет по солнышку.

    Подходила наша компания к мордовскому селу Большому Азясю, а на окраине села мы увидели следующую картину: почти все население села в праздничных расшитых мордовских панарах (рубахах), в цветастых, красиво повязанных платках на голове ) женщин, в сапогах гармошкой; мужчины повязаны красными кушаками по цветным рубахам, и тоже в сапогах, собрались на сельском кладбище, расположенном среди больших деревьев: ветел, берез и тополей. Вовсю справлялись мордовские поминки. Могилки были заставлены снедью и питьем — особым мордовским пивом (пуре), доносились вопли и причитания по покойникам, но кое-где слышались уже и песни: пуре брала свое.

     Ошеломленные увиденным, мы постарались обойти кладбище, ибо хорошо знали: если зайдем, то к вечерне у отца Иакова едва ли будем. Однако, некоторые сладкоежки все-таки не выдержали соблазна, и во главе с Марией Ефлановой четверо женщин зашли на кладбище. Мы же во. главе с матушкой Аришей продолжили свой путь по назначению. Оставшихся на кладбище никто из нашей … (небольшая часть текста отсутствует).

     В Рыбкино мы пришли к началу всенощной. Отец Иаков был уже в облачении, а одна из монахинь читала 9 час. Но вот тут- то все и началось. Когда мы тихонько вошли в избу, о.Иаков все-таки услышал шорох и обернулся. Увидя матушку Аришу, он прошел к ней среди молящихся и, благословив ее, по очереди благословил и нас всех, вошедших с ней. А затем, прямо в облачении (т.е. в епитрахили и фелони) велел нам всем, вместе с матушкой Аришей, сесть за печной стол, а сам достал из печи большой горшок тушенных овощей с куриным мясом, и велел нам всем ужинать. Сам же от нас не отошел до тех пор, пока мы не убрались с горшком. Затем пригласил нас всех молиться, сказав, что теперь на сытой-то желудок и молитва лучше пойдет.

    Примерно через час вошли в избу и наши кладбищенские поминальщики. Пристраиваясь к нам, они стали шептаться, чем обратили на себя внимание не только молящихся, но и батюшки. Он обернулся и громко сказал: «На молитву шли, да кладбище мордовское помешало! Наелись на поминках-то, где уж вам теперь молиться, ступайте спать!» Нас это ошарашило! С этих-то пор я и узнал, что о. Иаков не простой батюшка, но имеет в себе высокий дух прозорливости, ниспосланный ему Богом за его труды, страдания и молитвы.

     Второй раз я убедился в прозорливости о. Иакова на самом себе. Как я уже выше говорил, я настолько был увлечен верой во Христа Спасителя и в Его Церковь, что я и сам себя уже представлял маленьким ее членом, готовым ради веры на все. Поэтому мне не раз приходила в голову мысль уйти от мира в монахи и стать постоянным послушником о. Капитона.

     Высказал я эту свою мечту однажды и ему. Он к этому отнесся очень серьезно и не благословил меня, указав, что молиться и верить можно и в миру, тем более, что «...тебе и уходить из дому навсегда нельзя. Ты в семье старший сын, а, следовательно, кормилец у матери-вдовы и младших братьев и сестры». Да, отца моего к этому времени уже не было, он умер от тяжелого ранения в голову 9 мая 1942 года. Конечно, с доводами о. Капитона я не мог не согласиться, но в душе остался при своем мнении, решив, если будет Богу угодно, благословиться у о. Иакова Рыбкинского, он, мол, лучше знает.

     В следующий мой приход к нему (опять-таки вместе с матушкой Аришей, кстати, она поддерживала мою мечту уйти в монастырь), я осмелился рассказать о. Иакову о моем мальчишеском желании. Как же он рассмеялся, если бы вы могли видеть и слышать, дорогие читатели!

     — Ха, монах! Монах! — повторял он несколько раз громко и с издевкой. — Монах! — а у самого уже погоны золотые на плечах и книжка партийная в кармане! Эх, монах! Вот знаешь, идешь по грязной дороге, да и запачкаешь грязью новенькие лапти. Ну, да это ничего! Пройдешь грязью, выйдешь на сухое, да и лапотки в какой-нибудь лужице обмоешь, и все будет ладно. Но вот если ненароком в деготь, разлитый на дороге, ступишь, — ничем лапти-то не отмоешь; придется их совсем выбрасывать.

     Я, понятное дело, был его ответом на мое «батюшка, благослови!» ошеломлен и долго не мог прийти в себя. Он, видя мою растерянность, и поняв, что я все воспринимаю очень болезненно, благословил меня просто, сказав: «Молись, Господь милостив, на все Его святая воля». Мне в то время шел 17-й год. С тем я и ушел от о. Иакова, не увидел его больше никогда, ибо вскоре был призван в Красную Армию, прошел там командирскую школу, действительно на моих плечах оказались офицерские погоны, а в кармане — партбилет.

     Все, напророченное мне о. Иаковом, сбылось, и вспомнил я об этом уже много лет спустя, когда оказался вновь в родных краях и вновь встретился с моим вечно любимым отцом Капитоном.

     Произошло это в августе 1954 г., когда у нас с женой (еще были не венчаны) на руках уже была дочурка, милая Аннушка. Через две недели (после Успенского поста) о. Капитон нас с Соней обвенчал (тайно, в час ночи), и мы стали с этого времени церковнобрачными мужем и женой.

     Отец Иаков в это время был еще жив, но почему-то на службу к нему ходили уже мало, ибо недалеко от районного центра Ельники была открыта церковь, и все наши ездили туда на автобусе. Я же вскоре начал свою службу в войсках МВД и об о.Иакове почти ничего не слышал и в Рыбкино более бывать не приходилось. В Кушки же, хотя уже и не так часто, я теперь ездил не один, а с женой и детьми, которые иногда там и оставались у о. Капитона на целые недели. Моя дочь Анна об этом времени вспоминает, как о самом лучшем и радостном времени ее детства. По другому и быть не могло, ибо все, что окружало его или было связано с о. Капитоном было какое-то райское, неземное, как и он сам, похожий на святого со старинной иконы.

     Кстати, об иконах. Четырьмя иконами «Достойно есть, Милующая», «Господь Вседержитель», «Всех скорбящих радости», свт.Василия Великого о.Капитон благословил нас с тетей Таней, которая работала у него в послушницах более 20-ти лет. Эти иконы и теперь целы и мы (я и дочь моя Аня) молимся на них, вспоминая нашего великого молитвенника, дедушку и духовного отца Капитона.

     Хранятся у меня и старенькие фотографии: три о. Капитона, одна о. Иакова, одна иеромонаха Варфоломея и одна монахини Анастасии в рост. Они мне очень дороги.

     Может быть некоторые усомнятся в ценности моих воспоминаний: мол, все это личное и мало интересное современному человеку. Может быть, они по-своему будут правы, но я, проживший почти восьмидесятилетнюю жизнь, так не думаю. Суть-то ведь заключается не в воспоминании того, как я был воцерковлен, а в том, кто это сделал и как. Короче, речь в моих воспоминаниях идет совсем не обо мне, а о тех истинных служителях Церкви Христовой, которые в самые тяжелейшие времена в жизни Церкви, гонимой и терзаемой еще хуже, чем при римском императоре Нероне, остались верны и своему Господу и своей пастве, которую им Господь вручил, сказав: «Пасите овцы Моя...» (Ин. 21, 117).

     Эти пастыри до конца исполнили свой святой долг, сами подверглись страданиям и скорби, но паству свою без окормления не оставили. Кто о них теперь помнит? Старшие поколения их прихожан — безграмотные крестьяне — уже давно канули в Лету. Молодых очень капитально обработали большевистские идеологи и вбили в их сознание, что всякая религия — это «опиум для народа». Да ведь и самих служителей Церкви иначе никак не называли, как «опиум». А потому мои милые старички-священники и их верные последователи монахини, тоже должны бы были кануть в Лету. Ан нет! Я не хочу этого, и история Русской Православной Церкви не простит мне этого, если я, а со мной и благочестивый читатель, забудем эти святые имена: о. Капитона, о. Иакова, о. Иеромонаха Варфоломея, о. Иоанна, монахинь — Ирины, Анастасии, Палладии, двух Агриппин, еще одной Анастасии и Матроны.

     Ведь это через них был перекинут мостик, связующий лихолетье 30-х гг. XX в. с нашим теперешним возрождением и всенародным покаянием перед нашей родной матерью Русской Православной Церковью. Это они сохранили до теперешних времен всю чистоту веры во Христа Спасителя, чистоту служения Церкви Христовой, пронеся все лучшее, святое и чистое, не замарав себя ни «обновленчеством», ни другими видами раскола, оставаясь верными воззваниям и постановлениям Святейшего Патриарха Тихона. Да будет память о них во Христе Спасителе вечна!

      Грешный и недостойный раб Божий ВАСИЛИЙ (РУЧЕНЬКИН)

      22 июня 2004 г.

      << Обратно